Иерусалим и его обитатели. Иерусалимские прогулки - Виленский Лев (Лейб) Вульфович
– Господь не оставил тебя в беде, отрок! Он послал меня сюда, когда я возвращался с авдалы и захотел пройти дворами. Ты столкнулся с Шабрири… это дух. Злой. И он обитает в том дворе, где трава в рост человека, в этот двор не заходит никто, потому что ночью Шабрири в облике кота выходит оттуда и охотится за людьми, как охотился до этого за крысами. Береги себя, майн зон! Господь да благословит тебя и сделает тебя подобно Аврааму, Ицхаку и Яакову…
С этими словами реб Янкель улыбнулся долгой, мудрой улыбкой, и словно зажег в груди моей свечу.
С тех пор я обхожу квадратный дворик, заросший травой, стороной. И когда мне рассказывают о том, что там нашли очередной труп наркомана, покончившего с собой, а полиция – несмотря на примятую траву и следы борьбы никого не находит, я мысленно говорю про себя «Шма, Исраэль!».
Лилит
Ночью Город не спит. Если вас, читатель, сморил сон, это не значит, что-то же самое может произойти с самим Городом. И не в том дело, что допоздна открыты двери ресторанов и ночных магазинов, что молодежь прогуливается по узеньким улочкам, и до полуночи, позванивая, взад-вперед ходит трамвай. Не об этом речь…
Те, кто не побоялся после полуночи заглянуть в переулки и проходы Старого Города, может обнаружить в них неожиданных гостей. Тихо проходят они по пути ночного ветра, светлые и почти прозрачные, тени ушедших в мир иной. Души умерших в Городе. Они останавливаются у темных проулков, где пахнет плохо и душно, куда выбрасывают ненужный мусор арабские торговцы, где в темноте крысы работают челюстями. Они беседуют друг с другом, вспоминая прошедшие дни, и звучит из шепот, как шепот ветра. И только старый иерусалимец может порой разобрать отдельные слова…
– Высохли водоемы… нет воды в прудах Шеломо…
– Ах, какие сегодня рабыни шомронские продавались у Скотского пруда…
– Пряники, пряники, кому пряники, налетай, детвора, отцы, матери, братья и сестры. Народ иудейский, пряники…
– Народ во тьме ходящий, идолам молящийся! Истуканы ваши – тлен!
– А я вот иду давеча по Тиропеону, гляжу, Нериягу сидит в лавочке и что-то там подсчитывает…
– Бедный Иегояхин, жена его бросила. Рога наставила…
– А Двора-то, сплетница, снова соседок против меня мутит…
Ходят, ходят души умерших и на меня поглядывают. Что это за одинокий человечишко повадился по переулкам бродить, фотоаппаратом целиться в разные места? Авось, не запечатлеет нас его фотоаппарат!
Вьются вокруг, через плечо заглядывают, а мне того и надо:
– Скажи, старый, – обращаюсь к седобородой тени, согбенной и чинной хромающей рядышком, делающей вид гордый и безразличный, – когда на базаре рыбой торговали, в какой-такой день это бывало?
– Так ведь в йом-шени [1], – отвечает призрачный дедушка, – а в ришон [2] ездили на телегах в Экрон, и закупали рыбу у плиштим. Те нам ее выгодно продавали – ведь не продашь, испортится. Всю ночь возы вонючие брели назад в Иерушалаим. А под утро рыбку-то и выносили на торг. Только проверяли сначала, чтобы кошерная была…
– Спасибо, – говорю старику, – дай Б-г тебе старости спокойной.
Тот кивает мне, сконфуженный… потому что не любят тени мертвых, когда кто-то их видит. А я вижу. Порой, идешь себе по Городу, и даже удивляешься, как другие их не видят? Иной раз за живым еще человеком гуськом идут: папа с мамой, дедушки с бабушками, еще какие-то совсем древние прадедушки, с пейсами, в черных шляпах. И тут понятно – пришли за потомком. Не жилец он уже. А он и не подозревает. Знай себе, мороженое ест и по мобильному телефону разговаривает… Не понравилось мне это, но ведь строго-настрого запрещено человеку судьбу его предсказывать. Вот и промолчал я. За угол свернул, прошел четыре шага, а сзади как грохнуло! Меня на живот бросило, ветер огненный надо мной пролетел, оглушил. Поднял глаза – стоит передо мной тот самый господин, который с мобильником… только прозрачный уже, и улыбается. Посмотрел на меня с полминуты, и исчез. А в ушах у меня звуки возвратились, вой сирен, да плач, и крики людские. Встал, голову поднял – рука человечья на дереве висит. И аккуратно так ее взрывом оторвало, даже лохмотьев мясных не было видно. Такая вот история.
Впрочем, речь не об этом. Город рвало взрывами, как когда-то римскими таранами, вавилонскими и ассирийскими катапультами, ядрами из пушек. Великий Город, которому суждено прожить столько, и остаться живым и сильным, возродившимся из пепла. И ночью, когда все стихает настолько, что можно слышать, как капают с потолка пещеры Цидкиягу капли из подземных источников, голоса слышатся отовсюду. Только слушай и запоминай.
На улице Давида в ту полночь было совершенно пусто. Ни одного человека. Ни души. Ничего. Какая-то непонятная грусть струилась из закрытых дверей лавок, серый туман покрывал скользкие камни мостовой и исчезал в люках канализации, где возились крысы. Неожиданно серая тень встала передо мной, и женский голос, тонкий и властный, произнес:
– Молодой человек, проводите-ка меня к странноприимному дому австрийской церкви, я заблудилась.
Не спрашивая ничего, тень, оказавшаяся дамой средних лет, завернутой от вечернего холода в серый плащ хорошего покроя, взяла меня холодной рукой под локоть и засеменила рядом, звонко цокая каблучками. В ее семенящей походке было что-то звериное. Так семенит лапками крыса, бегущая вдоль ночной улицы. Так семенит старушка с кошелкой, идущая в магазин – а ведь даме было на вид не более сорока пяти. Я удивился про себя, но продолжал идти, отмечая попутно, что холодные пальцы с длинными ногтями не становятся теплее. От дамы пахло сигаретами. Она поежилась и коротко усмехнулась.
– Я приехала с группой из Москвы, – сказала она. Знаете, руссо-туристо. Все такие галантные, пока не напьются. Я – учительница русского языка и литературы. Люблю быть ей. Это мое призвание. Литература… (тут ее глаза мечтательно посмотрели вверх, а потом искоса на меня). Как мало ребят сегодня читают книги. В Москве, представляете? Центр мировой культуры. К чему это я? А вот к чему – все мужчины в нашей экскурсии, эдакие галантные кавалеры, каждый вечер напиваются и пытаются влезть ко мне в комнату. Я – дама одинокая. Комнату взяла с компаньонкой. Но та напивается вместе с ними. Какая мерзость!
Тут незнакомка передернула плечиками, узкими и острыми, и снова посмотрела на меня исподлобья.
– Ну, знаете… мужчины, они такие, – невразумительно пробормотал я. Мне не нравился запах табака и странных горьковатых духов, который исходил от нее, не нравились ее ледяные руки, хотя, признаюсь, я сам поглядывал на нее. Тонкая, изящная, ухоженная женщина… только вот этот проклятый запах…
Мы продолжали идти по крытым улицам закрытого в это время Рынка Пряностей, запах которых, слышный днем, ночью перебивался запахами сточных канав, мусора, гниющих отбросов, ладана, плесени, канализации. Все тот же туман скрывал наши ноги, фонари в этой части рынка светили тускло. Вдруг моя спутница повернулась ко мне. Обхватила меня руками, холодными и сильными, словно веревками обвила. Улыбнулся карминово-красный рот, сверкнули острые маленькие зубки.
– Поцелуйте же меня, глупый мальчишка, вы же давно хотите этого!
Она тяжело дышала, ее грудь касалась меня, она прижималась ко мне сильно, словно обвивая меня своим узким холодным телом. И все ближе я видел ее кровавый рот, пахший все теми же сигаретами. А вокруг все так же было безлюдно, и ни одной тени, ни одной души…
– Лилит! – воскликнул я в ужасе, неожиданно я понял все. Это была Лилит. Ночной демон, другая жена Первочеловека Адама, змея, дьяволица, страстная, развратная, чувственная. Мне до боли хотелось ее, хотелось стиснуть ее в руках, поднять в воздух, прижать к стене и овладеть ей прямо сейчас, посреди пустынного рынка. Но голос разума, голос, звучавший громко и победно в голове моей, раскрыл мои губы
